Dum spiro, spero.
Репост из ЖЖ Тиграна Кеосаяна.
Колонка для "Русского Пионера". Тема - СОМНЕНИЯ
Колонка для "Русского Пионера". Тема - СОМНЕНИЯ
Давным-давно, в середине семидесятых, родители взяли меня на спектакль по пьесе Эдварда Радзинского в постановке великого Андрея Гончарова «Беседы о Сократе». Не буду подробно останавливаться на потрясающей постановке, замечательных работах больших актеров и даже на том, что в дальнейшем я смотрел этот спектакль еще раз тридцать.
Скажу только, что в тот, самый первый мой раз я был ошеломлен красивой на слух фразой, которую произнес со сцены Армен Джигарханян, единственный исполнитель роли Сократа в театре Маяковского. В разговоре с учениками он произнес:
- Я знаю, что ничего не знаю…
Будет большой ложью, если я скажу, что мозг десятилетнего ребенка тут же начал анализировать и выводить некие формулы, но фраза запала мне в память. Может, чисто интуитивно, я чувствовал фронду этой цитаты, произнесенной со сцены в отношении общества, где не было никаких сомнений в правильности курса партии, благотворности идей Маркса-Ленина и победившего все беды развитого социализма.
Вот так, по счастливой случайности, уже в малом возрасте я постиг важную истину: сомневаться полезно. Причем, в прикладном смысле. Ты сомневаешься в своих знаниях по какому-то вопросу и начинаешь изучать его глубже, сомневаешься в своих силах – начинаешь готовиться тщательнее. В результате, становишься образованнее и сильнее.
В 1991 году я снимал свой дебютный фильм. Съемки катились к концу, нам оставалась неделя экспедиции в Ленинграде. В питерском порту, в пакгаузе с утра была запланирована съемка с участием народных артистов СССР Отара Мегвинетохуцесси и вышеупомянутого Армена Джигарханяна. Сцена мне казалась легкой для реализации, я был уверен в себе, погода была замечательная. В десять утра вся съемочная группа была на точке, актеры загримированы, камера поставлена на штатив.
И здесь началась беда.
Такая ясная на бумаге сцена в реальных условиях стала разваливаться. Актерам было неудобно произносить текст в моей мизансцене, потом стало ясно, что нет места для камеры: то мешали нависающие контейнеры, то отсутствие света. Я честно метался в поисках выхода, не понимая, что все больше погружаюсь в хаос. А решения все не было и не было. Ужас положения усиливался для меня еще и оттого, что группа моя на три четверти состояла из профессионалов, работавших еще с моим отцом. Я был разбит. И мне было стыдно смотреть в глаза этим людям.
Я подошел к своему второму режиссеру, Варваре Шуваевой.
- Варя. Объявляй обеденный перерыв, – тихо сказал я.
На часах было десять тридцать утра, и потому, несмотря на всю свою врожденную тактичность, Варавара Анатольевна не смогла скрыть удивления.
- Тигран….
- Варя! Придумай что-нибудь. Я не знаю, как снимать.
Сказал и пошел за пакгаузы. Я знал, что Варя что-то придумает.
Сидя на пустых ящиках в одиночестве, я отчетливо осознал, что режиссура – это не мое. Потому что ничего не должно мешать плановой съемке, потому что группа не виновата, что режиссер не готов. И если я не режиссер, то кто я? Жалость к себе и стыд реализовались в неожиданном и очень обидном плаче. Слезы неконтролируемым потоком текли по моему лицу, сопли активно заполняли гайморовы пазухи. Уверен, это было безобразное зрелище.
Неожиданно из-за контейнеров вышли два гения – батоно Отар и Армен Борисович. Они чинно, как и должно великим, несли свои обеды в пластикой одноразовой посуде. Увидев меня, они обрадовались и поспешили расположиться рядом. Мой кулачок стал суетливо стирать с лица следы позора.
Мастодонты сцены сделали вид, что не замечают моего состояния и завели со мной разговор. Они мягко и тактично стали предлагать варианты съемки злополучной сцены. Помню, что все их предложения были «мимо», но в одно мгновение я разом понял, как надо снимать эту сцену. То ли успокоился, то ли свет гениев отраженным сиянием заставил выйти из ступора, но эпизод тот мы сняли очень быстро. С тех пор прошло больше двадцати лет, тот мой фильм наверняка не войдет в антологию мирового кино, но урок я усвоил навсегда: излишняя самоуверенность наказуема.
Бывало, конечно, что в какой-то момент сомнения начинали мешать принятию решений. Тогда я вспоминал другую бессмертную фразу. Помните, в фильме Милоша Формана «Полет над гнездом кукушки», герой Джека Николсона пробует оторвать тумбу от пола? И когда у него ничего не выходит, он говорит:
- Я хотя бы попытался…
Это вторая по важности цитата моей жизни. Впрочем, это уже другая тема, для другого номера.
Сомневаться важно. Скажу больше, сомневаться строго необходимо. Только сомневаться надо конструктивно, а не из желания избежать поступка. Кропотливое взвешивание всех «за» и «против» позволяет думающему человеку решиться на действия. Бездумная самоуверенность, в свою очередь, порождает чаще всего глупость и повод для издевок.
Именно уставная необходимость выполнять глупые приказы не самых умных людей не смогла, в пору моей срочной службы, примирить меня с армейской действительностью. При этом мозгами я понимал и понимаю, что беспрекословное выполнение приказа есть основной принцип любой армии мира, но осознать это всей душой мне мешали те самые слова:
- Я знаю, что я ничего не знаю…
Сегодня этот афоризм Сократа стал достаточно расхожей фразой. Не так давно я с искренним изумлением услышал ее в телевизионном эфире от одного депутата Государственной Думы, очень посредственно знакомого с правилами русской речи. Он характеризовал ею свое жизненное кредо. При этом он громил оппонента, был пугающе радикален в суждениях и всем своим спичем опровергал мудрость великого грека. Было достаточно забавно. И немного грустно.
Сомнения нужны, чтобы не смешаться с толпой. Потому что толпа хороша на футболе. И то не всегда. Толпа потому и толпа, что едина во мнении. Толпа единым хриплым криком встречает лидера на подиуме и не терпит сомнений в своей правоте. Но как же в условиях тотального отсутствия в нашей жизни Ганди и Сахарова не сомневаться в этих трибунах?
Почему я должен верить словам о светлом будущем в условиях кумовства, воровства и властного беспредела и почему я должен верить пламенным революционерам, которые на других площадях бескомпромиссно спасают меня от рабства, нищеты и тоталитаризма?
Нет, господа. От всех этих бед могу спасти себя только я, потому что не приемлю, когда кто-то в каких то кабинетах или на каких-то площадях без тени сомнений решает как мне жить. Когда кто-то решает кто мне друг, а кто враг. И предлагает принять мне все это на веру.
В такие моменты я искренне жалею, что этот кто-то не видел, как в далеком 1976 одетый в серую тунику Сократ повернулся ко мне и хриплым голосом Армена Борисовича сказал:
- Я знаю, что я ничего не знаю…
Скажу только, что в тот, самый первый мой раз я был ошеломлен красивой на слух фразой, которую произнес со сцены Армен Джигарханян, единственный исполнитель роли Сократа в театре Маяковского. В разговоре с учениками он произнес:
- Я знаю, что ничего не знаю…
Будет большой ложью, если я скажу, что мозг десятилетнего ребенка тут же начал анализировать и выводить некие формулы, но фраза запала мне в память. Может, чисто интуитивно, я чувствовал фронду этой цитаты, произнесенной со сцены в отношении общества, где не было никаких сомнений в правильности курса партии, благотворности идей Маркса-Ленина и победившего все беды развитого социализма.
Вот так, по счастливой случайности, уже в малом возрасте я постиг важную истину: сомневаться полезно. Причем, в прикладном смысле. Ты сомневаешься в своих знаниях по какому-то вопросу и начинаешь изучать его глубже, сомневаешься в своих силах – начинаешь готовиться тщательнее. В результате, становишься образованнее и сильнее.
В 1991 году я снимал свой дебютный фильм. Съемки катились к концу, нам оставалась неделя экспедиции в Ленинграде. В питерском порту, в пакгаузе с утра была запланирована съемка с участием народных артистов СССР Отара Мегвинетохуцесси и вышеупомянутого Армена Джигарханяна. Сцена мне казалась легкой для реализации, я был уверен в себе, погода была замечательная. В десять утра вся съемочная группа была на точке, актеры загримированы, камера поставлена на штатив.
И здесь началась беда.
Такая ясная на бумаге сцена в реальных условиях стала разваливаться. Актерам было неудобно произносить текст в моей мизансцене, потом стало ясно, что нет места для камеры: то мешали нависающие контейнеры, то отсутствие света. Я честно метался в поисках выхода, не понимая, что все больше погружаюсь в хаос. А решения все не было и не было. Ужас положения усиливался для меня еще и оттого, что группа моя на три четверти состояла из профессионалов, работавших еще с моим отцом. Я был разбит. И мне было стыдно смотреть в глаза этим людям.
Я подошел к своему второму режиссеру, Варваре Шуваевой.
- Варя. Объявляй обеденный перерыв, – тихо сказал я.
На часах было десять тридцать утра, и потому, несмотря на всю свою врожденную тактичность, Варавара Анатольевна не смогла скрыть удивления.
- Тигран….
- Варя! Придумай что-нибудь. Я не знаю, как снимать.
Сказал и пошел за пакгаузы. Я знал, что Варя что-то придумает.
Сидя на пустых ящиках в одиночестве, я отчетливо осознал, что режиссура – это не мое. Потому что ничего не должно мешать плановой съемке, потому что группа не виновата, что режиссер не готов. И если я не режиссер, то кто я? Жалость к себе и стыд реализовались в неожиданном и очень обидном плаче. Слезы неконтролируемым потоком текли по моему лицу, сопли активно заполняли гайморовы пазухи. Уверен, это было безобразное зрелище.
Неожиданно из-за контейнеров вышли два гения – батоно Отар и Армен Борисович. Они чинно, как и должно великим, несли свои обеды в пластикой одноразовой посуде. Увидев меня, они обрадовались и поспешили расположиться рядом. Мой кулачок стал суетливо стирать с лица следы позора.
Мастодонты сцены сделали вид, что не замечают моего состояния и завели со мной разговор. Они мягко и тактично стали предлагать варианты съемки злополучной сцены. Помню, что все их предложения были «мимо», но в одно мгновение я разом понял, как надо снимать эту сцену. То ли успокоился, то ли свет гениев отраженным сиянием заставил выйти из ступора, но эпизод тот мы сняли очень быстро. С тех пор прошло больше двадцати лет, тот мой фильм наверняка не войдет в антологию мирового кино, но урок я усвоил навсегда: излишняя самоуверенность наказуема.
Бывало, конечно, что в какой-то момент сомнения начинали мешать принятию решений. Тогда я вспоминал другую бессмертную фразу. Помните, в фильме Милоша Формана «Полет над гнездом кукушки», герой Джека Николсона пробует оторвать тумбу от пола? И когда у него ничего не выходит, он говорит:
- Я хотя бы попытался…
Это вторая по важности цитата моей жизни. Впрочем, это уже другая тема, для другого номера.
Сомневаться важно. Скажу больше, сомневаться строго необходимо. Только сомневаться надо конструктивно, а не из желания избежать поступка. Кропотливое взвешивание всех «за» и «против» позволяет думающему человеку решиться на действия. Бездумная самоуверенность, в свою очередь, порождает чаще всего глупость и повод для издевок.
Именно уставная необходимость выполнять глупые приказы не самых умных людей не смогла, в пору моей срочной службы, примирить меня с армейской действительностью. При этом мозгами я понимал и понимаю, что беспрекословное выполнение приказа есть основной принцип любой армии мира, но осознать это всей душой мне мешали те самые слова:
- Я знаю, что я ничего не знаю…
Сегодня этот афоризм Сократа стал достаточно расхожей фразой. Не так давно я с искренним изумлением услышал ее в телевизионном эфире от одного депутата Государственной Думы, очень посредственно знакомого с правилами русской речи. Он характеризовал ею свое жизненное кредо. При этом он громил оппонента, был пугающе радикален в суждениях и всем своим спичем опровергал мудрость великого грека. Было достаточно забавно. И немного грустно.
Сомнения нужны, чтобы не смешаться с толпой. Потому что толпа хороша на футболе. И то не всегда. Толпа потому и толпа, что едина во мнении. Толпа единым хриплым криком встречает лидера на подиуме и не терпит сомнений в своей правоте. Но как же в условиях тотального отсутствия в нашей жизни Ганди и Сахарова не сомневаться в этих трибунах?
Почему я должен верить словам о светлом будущем в условиях кумовства, воровства и властного беспредела и почему я должен верить пламенным революционерам, которые на других площадях бескомпромиссно спасают меня от рабства, нищеты и тоталитаризма?
Нет, господа. От всех этих бед могу спасти себя только я, потому что не приемлю, когда кто-то в каких то кабинетах или на каких-то площадях без тени сомнений решает как мне жить. Когда кто-то решает кто мне друг, а кто враг. И предлагает принять мне все это на веру.
В такие моменты я искренне жалею, что этот кто-то не видел, как в далеком 1976 одетый в серую тунику Сократ повернулся ко мне и хриплым голосом Армена Борисовича сказал:
- Я знаю, что я ничего не знаю…